Теперь я знаю, где начинается безысходность. Этот лабиринт комнат такой длинный, будто бы я всю жизнь иду по нему. Вход в дом остался далеко позади, а широкая холеная гостиная с натертыми до блеска полами и стеклами кажется не совсем настоящей.
Я помню то пугливое чувство, накрывшее меня, когда мои первые шаги раздались в этой первой комнате. Мое перевернутое отражение застыло в темном мраморе пола, смущенное пустотой комнаты. Все было на месте, цветы и мебель расставлены по своим местам именно так, как нужно, и едва ли кто-то смог бы придумать наиболее удачный интерьер для именно этой гостиной. Вот только... Рамки для фотографий. Пустые.
Темные колонны как караульные вытянулись по обе стороны лестницы. Я ступила на лестницу и осторожно поднималась по ступенькам, долго взвешивая все за и против. Если бы я споткнулась на лестнице, то полетела бы вниз, ломая себе руки, ноги и шею. И в конце концов — позвоночник. Потому что если бы я сорвалась с последней ступеньки, я бы не смогла себе этого простить. Когда я поднимаюсь по лестнице, я больше всего боюсь навредить ей, а не себе. После половины пути шагать стало легче, увереннее. Но лестница вела вверх, а меня почему-то не покидало странное ощущение того, что я опускаюсь все ниже и глубже.
Несколько следующих комнат отпирались сами собой. Двухэтажная библиотека. Шкафы из темного дерева, простые, без украшений, но высокие, надежные и прочные. Меня поразило интеллектуальное богатство — мои глаза жадно бегали по потрепанным корешкам: философия, классическая литература, научная фантастика, все расставлено по жанру и авторству. Отдельное особое место занимали две коллекции книг: о Второй Мировой войне и о математике. Я помню то маленькое чувство интеллектуальной зависти, которое кольнуло меня в той комнате. Я хотела взять несколько книг и почитать их. Но в комнате не нашлось ни кресла, ни дивана. Понятно. Люди здесь не задерживаются, верно?
Я вошла в комнату, которую тоже можно было назвать коллекционной. Только здесь на металлических полках меня ожидала лавина дисков, записей и винилов. Большая часть названий оказалась мне незнакомой. Я попробовала послушать кое-что наугад, но четкая ритмичная непримиримая музыка показалась мне чужой, непривычной для моего мелодичного пугливого мира. Но прежде чем я покинула эту комнату, ритмы успели впитаться в мои нервы и стали красноречивым голосом этого дома.
Третья комната — галерея. Так много рисунков, картин, иллюстраций, что за ними нельзя рассмотреть стены. Чаще всего в темных тонах. Черный цвет напрашивается глазам. Много девочек в рюшечках и викторианских платьицах. Узнаю несколько знакомых персонажей из аниме. Как кровавые пятна там и здесь прикреплены изображения рыжей зеленоглазой девушки. Они все немного разные, но что-то в их взглядах делает их одним неделимым образом. В некоторых местах видно, что рисунки были содраны со стен. Где-то место заполнено фотографиями, где-то оставлено немое пустое место. Хотя и оно кое о чем говорит.
Из этой комнаты внутрь вела последняя дверь, которая мне поддалась сама. Но открывать ее было тяжело, словно в следующей комнате было слишком много вещей. Но я проскользнула внутрь, спотыкаясь о ящики и коробки с надписями «Don’t touch», «Don’t Open» и «Fragile». Не смогла сдержать свое любопытство, заглядывая в некоторые незакрытые. Но я ничего не трогала.
Ручку двери словно заклинило. Она не поддавалась ни толчкам, ни нажиму. За дверью — тишина. Но как неловко оставаться посреди этого интимного чулана. Я немного чужая здесь и не знаю, как мне стоит себя вести. Уйти было столь же неловко как и оставаться в этой комнате.
Осознав безысходность положения, я успокоилась. И дверь поддалась мне сама. Не просто поддалась, она распахнулась, комната втащила меня в себя с силой и захлопнула дверь. Кажется, это одна из точек невозврата.
Я могла бы назвать это беспорядочным архивом. Бумаг было очень много, но они разбросаны по всей комнате, смяты и разорваны. Словно кто-то пытался навести порядок в них, но потерпел поражение. Мое сердце заныло, словно было вот таким же исписанным листом бумаги, сжатым чьим-то сильным и беспощадным кулаком. Нельзя было оставлять все в таком беспорядке.
Я провела несколько дней, разбираясь в ровных строях четких букв, складывая по обрывкам документы и расставляя индексы на коробках. Бумага разглаживалась под моими руками. Складки все еще оставались, но уже не были такими острыми. Архив приобрел некую уверенность в своих информационных сокровищах.
Далее — тихая комната, наполненная тихим шумом. Несколько компьютеров и большое количество пустых законсервированных банок. Сначала мне показалось, что внутри какая-то ядовитая жидкость, но покрутив пару стекляшек, я поняла, что кто-то в отчаянии попытался закупоривать воздух.
В следующую комнату я бы не хотела заходить, но иначе бы просто не вышло. Она была молчаливо пуста, но меня не покидало ощущение запаха крови и эхо выстрела. Здесь казнили воспоминания и тех, кто хотел на них посягнуть . Нужный ключ нашелся быстрее, прежде чем воздух стал слишком плотным для дыхания.
За ней следовала светлая белая комната. Комната тесновата и потолок ниже обычного. Пустая, без мебели и картин, если не считать мебелью пустые бутылки. До мерзости стойкий запах виски. Я хотела отпереть окно, но оказалось, что оно не открывается. В него можно было только смотреть на мир, но нельзя было дышать его воздухом. Я поскорее открыла следующую дверь.
Затем наступила темнота. Комната без окон и без надежды на солнечный свет, холодная и сырая. Я провела несколько лет под каплями невыплаканных слез и в тишине невысказанных слов. Изнутри во мне заскреблось чувство одиночества, тоскливая ноющая боль под ребрами, такая жестокая и непрекращающаяся, что я кричала и била в дверь, которая вела в предыдущую комнату. Но звука моего голоса не было слышно. Ни ударов. Ни жалкого царапанья. Пытаясь найти ручку двери, подушечки пальцев нащупали старые длинные царапины, словно кто-то уже пытался выбраться из этого погибающего места. Я лежала под этой запертой дверью, скрутившись в мокрый жалкий комок никому не нужной жизни. И все, что меня грело, это полусон-полумечта будто кто-то ждет меня в самом сердце этого дома. Эта идея придала мне сил переползти к противоположной стене и отпереть двери в более глубокую темноту.
Но если предыдущая комната была полна пустотой, но здесь постоянно вспыхивали разноцветные молнии, так быстро, что мои глаза едва ли могли разглядеть обстановку в комнате. Я слышала человеческие голоса, которые принадлежали четырем людям. Иногда вспышки освещали их, но они все равно оставались размытым пятном на пленке моего сознания. Крики, такие же размытые как и образы. Это все похоже на игрушечную войну в масштабах одной комнаты.
Они не знают, что я здесь. Они меня не замечают. Они не замечают, что кого-то не хватает. Но я чувствую, что здесь нет тебя. Тебя нет среди них, ты не хочешь быть среди них, никогда не будешь. Они не ищут, не пытаются искать. Они не хотят искать тебя. Но где дверь? Я знаю, я точно знаю, что осталась последняя комната, но я не могу найти дверь. Эти бешеные крики заставляют меня задыхаться. Я боюсь, что слишком поздно, мой пульс бешено бьет в виски и в грудь. Я мечусь по этой психоделической комнате, в которой смешалось все, натыкаюсь на людей и предметы, ощупываю стены. Наконец-то я нахожу ее — дверь — заваленную каким-то барахлом. Я остервенело раскидываю это все в разные стороны. К рукам липнет что-то гадкое, но я не боюсь. Потому что я слышу сквозь эти крики, нытье и упреки, я слышу за дверью дыхание маленького уставшего мальчика.
Он не боится, он просто устал. «Тише, пожалуйста, тише» — успокаиваю я, но это ему не нужно, он не плачет. Я успокаиваю себя и пытаюсь найти ключи. Я пытаюсь посмотреть в замочную скважину, что там с ним, но ничего не видно. Это старый замок. Я боюсь, что его заклинит, и очень нежно нажимаю ручку снова и снова. Я боюсь опоздать. Но кажется, что я уже опоздала. Я слышу только его решительное спокойное дыхание. Пожалуйста, не делай этого, оставайся собой, я дам тебе все, даже если ты попросишь вырвать сердце у себя из груди, но только не превращайся в лед. Я понимаю, что так будет мудрее. Но будет ли от этого тебе лучше? Ты закрылся в этом чулане от них, но весь остальной мир тоже остался снаружи. Крупные жгучие слезы срываются со щек и впитываются в платье. Я бессильно сижу в моргающем мраке под твоей последней дверью и все еще бессознательно ласково нажимаю на ручку. Плачу и нажимаю. Плачу, потому что у меня нет ключа. Плачу, потому что ты закрылся изнутри. Плачу потому, что ты там один, и ты принял решение, которое ты никогда не изменишь.
